Написанная в камере Трубецкого бастиона Петропавловской крепости пьеса Максима Горького «Дети солнца» пророчествовала, как кажется теперь, о начавшейся революции 1905 года. И одна из её героинь — Лиза — по сюжету была свидетельницей этого начала, заработав себе при этом серьёзное душевное расстройство. Но это только внешний аспект. Если же стремиться вглубь, к причинам, то эта самая революция интересовала Горького не столько с социальной точки зрения, сколько с антропологической. Прав здесь Дмитрий Быков, «человек как таковой — вот что не устраивает Горького и нуждается в коренной реформе». А в те времена проблема нового человека, как мы помним, стояла очень остро. И если брать по гамбургскому счёту, то в пьесе «Дети солнца» явно слышится приговор чеховской интеллигенции, прозвучавший спустя полгода после смерти самого Чехова; той самой интеллигенции, что мечтала о том, как через двести-триста лет люди обретут, наконец, искомое счастье. Прошло всего сто с небольшим. Но именно через эту чеховскую оптику решил посмотреть на горьковскую пьесу режиссёр Владимир Туманов.
Определяя жанр спектакля как «русская кадриль», режиссёр намеренно указывает на два расходящихся вектора. С одной стороны кадриль, для которой характерен временный обмен партнёрами и беззаботная, ироничная, хотя и чувственная игра. С другой — прилагательное «русская», которое рифмуется в спектакле со значением «русской рулетки». То есть рулетка, как и кадриль, вполне себе безобидное времяпрепровождение, а вот с прилагательным «русская» приобретает трагическую окраску и даже во многом эсхатологическое движение, особенно заметное в контексте протасовской модели людей-планет, вращающихся вокруг солнца. И здесь уже не только Горький со злой иронией огрызается на Чехова, здесь Туманов по-чеховски трагически отвечает Горькому.
Эта миссия в спектакле возложена на плечи той же Лизы, обладающей в исполнении Светланы Щедриной удивительной фарфоровой хрупкостью, какой-то изломанной нежностью, и Чепурного, предстающего перед нами стараниями Юрия Ицкова немного чудаковатым философом, прячущим за ёрничеством и циничной иронией глубокое и ранимое чувство. Это во многом их история и их трагический морок на пути к искомому счастью. На фоне постоянно сменяющих друг друга картин только их отношения превращаются в законченную и большую историю, в контексте которой деревянные, полые колонны, «растущие» из сцены к колосникам, кажутся тем дремучим лесом, сквозь который лучам солнца вряд ли когда пробиться. Оттого и блуждают впотьмах («я вообще не люблю тёмных комнат, а светлых в этом доме нет…») все персонажи спектакля, оттого и страстью болеют (не живут, а именно болеют, но по иронии судьбы есть только врач-ветеринар), оттого и рыдают от неё, оттого и заходятся в истерике. И только Чепурной с Лизой оказываются способны преодолеть тот самый страх смерти, «что мешает людям быть смелыми, красивыми, свободными людьми». Только они способны уже в надбытовом мире разглядеть пробивающиеся сквозь щели деревянных колонн блики солнца, только они способны подняться над девятым валом бытовой страсти, накрывающим в финале зрительный зал со страшным рёвом. Путь к истинным чувствам оказывается похоронен под «деревянными фантазиями» инфантильного и капризного эгоиста Протасова, каким играет его Евгений Леонов-Гладышев. Он ведь здесь даже не мечтатель и не проповедник, а всего лишь дилетант. Вся его мечта о новом человеке, — смелом, красивом, свободном, таком, каким не может стать он сам, — помещена, словно зелёное растение, в стеклянную колбу и ограждена от любого внешнего влияния. Алхимик от науки, он предстаёт бездарным, хоть и увлечённым, любителем опытов (мы видим в спектакле только один, да и тот оказывается банальной варкой яйца!).
В этом смысле тема дилетантства проходит в спектакле синонимом современного человека, которому легче плодить вокруг себя бесчисленное количество утопических идей, не то что даже не обременяя себя душевным трудом для их воплощения, а, напротив, по-детски пугающегося любого намёка на внезапное проявление чувств. Вот он, взращённый Протасовым искусственный мир. В конечном итоге это должно привести если не к болезни, то прямиком к бунту, а в случае со спектаклем Туманова к бунту чувств, которым становится душно в спёртом воздухе этого мучительно и одновременно смешно умирающего дома. Понятно ведь, что дилетант, томимый идеями о лучшей жизни, её никак не изменит, а вот дом, — как прообраз мира, в котором живёт человек, — запустит дальше некуда. А потом непременно появятся и распоясавшаяся, наглая горничная Фима (Екатерина Рябова), и вульгарно паясничающий Яков Трошин в чине спившегося подпоручика (Михаил Николаев), и нахрапистый слесарь Егор (Игорь Бессчастнов), и, мычащий словами, флегматичный дворник Роман (Дмитрий Евстафьев), в самом начале спектакля проверяющий молотком степень добротности деревянного ящика.
Уже в этом действии можно обнаружить намёк на заложенную в спектакле мысль о «трагически прекрасном человеке». В финале мы действительно видим таких людей, соединившихся, наконец, друг с другом, но уже в ином мире. А в памяти звучат звонкой пощёчиной строки Анатолия Мариенгофа:
«Эй, человек, это ты звучишь гордо?»
И — в морду! в морду! в морду!
И, на мой взгляд, такой диалог с современностью сейчас вполне уместен. Напряженный, дерзкий, с вызовом. Иначе не поставить перед зрителем вопроса: как жить, да и нужно ли, если нет в этом мире счастья? Достоин ли такой мир дальнейшего существования и оправдана ли такая жертва ради его сохранения? А если он вдруг разрушится, то не трагической ли иронией будет тогда проникнут протасовский призыв «к солнцу! источнику жизни» в отсутствии самой жизни? И нужно, видимо, уже сейчас не инфантильно мечтать о взращивании в стеклянной колбе нового человека, а начать задумываться над тем, в какой мир мы его потом выпускать будем — в тот или в этот.
http://jim-dylan.livejournal.com/24152.html
Определяя жанр спектакля как «русская кадриль», режиссёр намеренно указывает на два расходящихся вектора. С одной стороны кадриль, для которой характерен временный обмен партнёрами и беззаботная, ироничная, хотя и чувственная игра. С другой — прилагательное «русская», которое рифмуется в спектакле со значением «русской рулетки». То есть рулетка, как и кадриль, вполне себе безобидное времяпрепровождение, а вот с прилагательным «русская» приобретает трагическую окраску и даже во многом эсхатологическое движение, особенно заметное в контексте протасовской модели людей-планет, вращающихся вокруг солнца. И здесь уже не только Горький со злой иронией огрызается на Чехова, здесь Туманов по-чеховски трагически отвечает Горькому.
Эта миссия в спектакле возложена на плечи той же Лизы, обладающей в исполнении Светланы Щедриной удивительной фарфоровой хрупкостью, какой-то изломанной нежностью, и Чепурного, предстающего перед нами стараниями Юрия Ицкова немного чудаковатым философом, прячущим за ёрничеством и циничной иронией глубокое и ранимое чувство. Это во многом их история и их трагический морок на пути к искомому счастью. На фоне постоянно сменяющих друг друга картин только их отношения превращаются в законченную и большую историю, в контексте которой деревянные, полые колонны, «растущие» из сцены к колосникам, кажутся тем дремучим лесом, сквозь который лучам солнца вряд ли когда пробиться. Оттого и блуждают впотьмах («я вообще не люблю тёмных комнат, а светлых в этом доме нет…») все персонажи спектакля, оттого и страстью болеют (не живут, а именно болеют, но по иронии судьбы есть только врач-ветеринар), оттого и рыдают от неё, оттого и заходятся в истерике. И только Чепурной с Лизой оказываются способны преодолеть тот самый страх смерти, «что мешает людям быть смелыми, красивыми, свободными людьми». Только они способны уже в надбытовом мире разглядеть пробивающиеся сквозь щели деревянных колонн блики солнца, только они способны подняться над девятым валом бытовой страсти, накрывающим в финале зрительный зал со страшным рёвом. Путь к истинным чувствам оказывается похоронен под «деревянными фантазиями» инфантильного и капризного эгоиста Протасова, каким играет его Евгений Леонов-Гладышев. Он ведь здесь даже не мечтатель и не проповедник, а всего лишь дилетант. Вся его мечта о новом человеке, — смелом, красивом, свободном, таком, каким не может стать он сам, — помещена, словно зелёное растение, в стеклянную колбу и ограждена от любого внешнего влияния. Алхимик от науки, он предстаёт бездарным, хоть и увлечённым, любителем опытов (мы видим в спектакле только один, да и тот оказывается банальной варкой яйца!).
В этом смысле тема дилетантства проходит в спектакле синонимом современного человека, которому легче плодить вокруг себя бесчисленное количество утопических идей, не то что даже не обременяя себя душевным трудом для их воплощения, а, напротив, по-детски пугающегося любого намёка на внезапное проявление чувств. Вот он, взращённый Протасовым искусственный мир. В конечном итоге это должно привести если не к болезни, то прямиком к бунту, а в случае со спектаклем Туманова к бунту чувств, которым становится душно в спёртом воздухе этого мучительно и одновременно смешно умирающего дома. Понятно ведь, что дилетант, томимый идеями о лучшей жизни, её никак не изменит, а вот дом, — как прообраз мира, в котором живёт человек, — запустит дальше некуда. А потом непременно появятся и распоясавшаяся, наглая горничная Фима (Екатерина Рябова), и вульгарно паясничающий Яков Трошин в чине спившегося подпоручика (Михаил Николаев), и нахрапистый слесарь Егор (Игорь Бессчастнов), и, мычащий словами, флегматичный дворник Роман (Дмитрий Евстафьев), в самом начале спектакля проверяющий молотком степень добротности деревянного ящика.
Уже в этом действии можно обнаружить намёк на заложенную в спектакле мысль о «трагически прекрасном человеке». В финале мы действительно видим таких людей, соединившихся, наконец, друг с другом, но уже в ином мире. А в памяти звучат звонкой пощёчиной строки Анатолия Мариенгофа:
«Эй, человек, это ты звучишь гордо?»
И — в морду! в морду! в морду!
И, на мой взгляд, такой диалог с современностью сейчас вполне уместен. Напряженный, дерзкий, с вызовом. Иначе не поставить перед зрителем вопроса: как жить, да и нужно ли, если нет в этом мире счастья? Достоин ли такой мир дальнейшего существования и оправдана ли такая жертва ради его сохранения? А если он вдруг разрушится, то не трагической ли иронией будет тогда проникнут протасовский призыв «к солнцу! источнику жизни» в отсутствии самой жизни? И нужно, видимо, уже сейчас не инфантильно мечтать о взращивании в стеклянной колбе нового человека, а начать задумываться над тем, в какой мир мы его потом выпускать будем — в тот или в этот.
http://jim-dylan.livejournal.com/24152.html