В нынешнем, почти бессобытийном петербургском сезоне праздник вдруг произошел на территории, где его меньше всего ожидали. Речь идет не столько о новом спектакле Театра на Васильевском, к удачным премьерам которого (“Саранча”, “Русское варенье”, “Даниэль Штайн, переводчик”), с тех пор как главным режиссером театра стал Анджей Бубень, мы уже привыкли, сколько о пьесе “Дети солнца”, почти забытой нашей режиссурой.
Мебель в светлых чехлах, в центре – стол с белоснежной скатертью, самоваром, чашками и графинчиком водочки, а вокруг, словно лес, множество дощатых колонн с фотографиями в рамочках; почти лабиринт – никаких окон, никаких дверей. В этой декорации (художник А.Орлов) можно играть и “Трех сестер”, и “Дядю Ваню”. Одна из колонн, полая внутри, обрезана сверху, и из нее в гостиную струится солнечный свет. Скорее, дети подземелья, а не дети солнца...
Бесшумно появится одинокий (очень кроткий у Е.Леонова – Гладышева) Павел Протасов и начнет возиться со своей спиртовкой, одновременно переругиваясь с осаждающей его нянькой Антоновной – Е.Рахленко. Неожиданно из-за колонн выбежит и тут же исчезнет, будто залетевшая в комнаты раненая птица, нервная, порывистая Лиза – М.Фефилова. Затем появится ветеринар Чепурной, чтобы уже ни на шаг не отставать от Лизы, предмета своих воздыханий, а затем и самая странная особа в этом доме – соседка Меланья, всегда с вызовом одетая и так же ведущая себя. Сцена стремительно следует за сценой и, словно магнит, почти насильно втягивает вас в водоворот событий и страстей протасовского дома.
Безусловно, режиссер спектакля Владимир Туманов знаком с историей создания пьесы, написанной в камере Петропавловской крепости, так же, как и с историей ее постановки в МХТ, со скандалом, произошедшим на премьере в октябре 1905 года, когда зритель холерный бунт в финале спектакля принял за банду черносотенцев, ворвавшихся в театр с улицы. Но “эхо” первой русской революции, правдивой передачей которого были так озабочены Станиславский с Немировичем-Данченко, проблемы трагического разрыва интеллигенции и народа режиссера не занимают.
Для В.Туманова, победы которого происходили в основном на территории современной драматургии, “Дети солнца” – пьеса исключительно о частной жизни, о чувствах, которые бурлят в каждом персонаже, начиная с хозяйки дома и заканчивая служанкой или дворовым слесарем. Перед нами действительно “пять пудов любви”, совсем как у Чехова. Мы сейчас не обсуждаем, где подлинная любовь, а где смутное представление о ней или игра. Кажется, что горьковские персонажи живут в имении Сорина, невдалеке от колдовского озера, пробуждающего в них то ли книжную сентиментальность, то ли настоящую любовь. Отблески этой водной глади играют с горьковскими героями, пронизывая их изнутри своим колдовским светом.
Так посмотреть на пьесу буревестника революции, полностью вынести все социальное за рамки спектакля (разумеется, при некоторых купюрах в тексте), кажется, еще никому не приходило в голову. Эти интеллигентные герои, обремененные воспитанием и образованием, смешно и нелепо ревнуют и так же объясняются в любви. Если Войницкий и Астров говорили о Елене в ее отсутствие, так здесь Протасов и Вагин – Л.Алимов, очень живописный и внешне, и в своих поступках, упрекают друг друга в недостатке или переизбытке любви в присутствие самой здешней Елены, задумчивой и грустной у Н.Кутасовой (трио почти из комической оперы). Режиссер и актеры обнаруживают в горьковских диалогах столько скрытой иронии, столько юмора, чего не замечали раньше при постановке этой пьесы. Режиссер просто рисует горьковских персонажей чеховскими красками, слегка подтрунивая над ними.
Порой кажется, что ты смотришь только что обнаруженную в черновиках неизвестную ранее пьесу Чехова. Чеховский взгляд на этих нелепых, беспомощных героев оказался на сегодня единственно верным ключом для открытия “Детей солнца”. То же касается и второстепенных персонажей. Покоряет своей наглостью, просто животным напором молодости горничная Фима – Е.Рябова, всегда глупо хохочущая, самоуверенная и самодостаточная, будто прямо с улицы на сцену ворвавшаяся. Пятиминутное появление на сцене Трошина — М.Николаева, провожаемое аплодисментами, незабываемо; даже желание выпить на дармовщину затмевает сквозящая в каждом жесте, в каждом повороте головы неуемная претензия на светскость и аристократизм.
Так заполнить практически пустое пространство, заставить его дышать, буквально дрожать, как струну, создать мощное эмоциональное поле между полутора десятками персонажей редко кому сегодня удается. Подобный актерский ансамбль, режиссерское умение его создать и заставить так магнетически воздействовать на вас – явление уникальное, все реже и реже встречающееся в театре. Это что-то “из прошлого”.
В этой любовной кадрили, в равноценном актерском ансамбле, пожалуй, более энергичными в борьбе за свою любовь становятся Меланья и ветеринар Чепурной. Страдания и метания Меланьи – Т.Калашниковой действительно подлинные, нам понятны, они очень ярко выписаны автором. Но то, что потертый жизнью, невзрачный Чепурной у Ю.Ицкова, буквально одержимый своей любовью к Лизе, становится эмоциональным центром спектакля – полная неожиданность; в предыдущих режиссерских “прочтениях” он вообще едва запоминался. Для Туманова он первый среди равных, о чем красноречиво свидетельствует и финал: в белом, почти свадебном, платье посреди гостиной, в потоке льющегося из полой колонны солнечного света замирает Лиза, а из глубины сцены, со стороны “озера”, появляется весь в белом уже умерший Чепурной и уводит Лизу за собой.
Играть пьесу прямолинейно, лишь по первому плану, сегодня совершенно невозможно. Подтверждение этому в спектакле – монолог Протасова о “детях солнца”. И сразу же в гармоничную вязь монологов и диалогов, квартетов и секстетов режущим слух диссонансом врывается, ранее хорошо скрываемые режиссером, ложный пафос автора, непереносимая фальшь, что сразу же выдает всю плакатность горьковской пьесы.
Трагикомический эффект этой сцены пока еще не найден. Ведь за сто шесть лет, прошедших после написания пьесы, почти ничего не изменилось. Интеллигенция так же далека от народа, если не стала еще дальше (разве к “слепоте” прибавилась еще и глухота), то же и социальное расслоение общества (бедных только стало больше), по сравнению с 1905 годом поубавилось разве количество митингов и стрелянины на улицах, равно как и уменьшилась длина юбок. А в остальном почти ничего не изменилось, и поэтому сегодня ничем иным, как комедией, “Дети солнца” не представляются. Так, видимо, и расшифровывается заявленный в афише жанр спектакля – “русская кадриль”.
Очарование и обаяние “прочтения” В.Туманова именно в “легкости дыхания”, в чеховском полуабсурдном истолковании поведения горьковских персонажей, настоящих “недотеп” перед лицом жизни. Именно этот, так точно найденный режиссером трагикомический “тон” (любимое слово Немировича-режиссера) делает сегодня постановку не лучшей пьесы М.Горького праздником для искушенного зрителя, событием нынешнего петербургского театрального сезона и яркой страницей в истории сценических интерпретаций пьесы.
Мебель в светлых чехлах, в центре – стол с белоснежной скатертью, самоваром, чашками и графинчиком водочки, а вокруг, словно лес, множество дощатых колонн с фотографиями в рамочках; почти лабиринт – никаких окон, никаких дверей. В этой декорации (художник А.Орлов) можно играть и “Трех сестер”, и “Дядю Ваню”. Одна из колонн, полая внутри, обрезана сверху, и из нее в гостиную струится солнечный свет. Скорее, дети подземелья, а не дети солнца...
Бесшумно появится одинокий (очень кроткий у Е.Леонова – Гладышева) Павел Протасов и начнет возиться со своей спиртовкой, одновременно переругиваясь с осаждающей его нянькой Антоновной – Е.Рахленко. Неожиданно из-за колонн выбежит и тут же исчезнет, будто залетевшая в комнаты раненая птица, нервная, порывистая Лиза – М.Фефилова. Затем появится ветеринар Чепурной, чтобы уже ни на шаг не отставать от Лизы, предмета своих воздыханий, а затем и самая странная особа в этом доме – соседка Меланья, всегда с вызовом одетая и так же ведущая себя. Сцена стремительно следует за сценой и, словно магнит, почти насильно втягивает вас в водоворот событий и страстей протасовского дома.
Безусловно, режиссер спектакля Владимир Туманов знаком с историей создания пьесы, написанной в камере Петропавловской крепости, так же, как и с историей ее постановки в МХТ, со скандалом, произошедшим на премьере в октябре 1905 года, когда зритель холерный бунт в финале спектакля принял за банду черносотенцев, ворвавшихся в театр с улицы. Но “эхо” первой русской революции, правдивой передачей которого были так озабочены Станиславский с Немировичем-Данченко, проблемы трагического разрыва интеллигенции и народа режиссера не занимают.
Для В.Туманова, победы которого происходили в основном на территории современной драматургии, “Дети солнца” – пьеса исключительно о частной жизни, о чувствах, которые бурлят в каждом персонаже, начиная с хозяйки дома и заканчивая служанкой или дворовым слесарем. Перед нами действительно “пять пудов любви”, совсем как у Чехова. Мы сейчас не обсуждаем, где подлинная любовь, а где смутное представление о ней или игра. Кажется, что горьковские персонажи живут в имении Сорина, невдалеке от колдовского озера, пробуждающего в них то ли книжную сентиментальность, то ли настоящую любовь. Отблески этой водной глади играют с горьковскими героями, пронизывая их изнутри своим колдовским светом.
Так посмотреть на пьесу буревестника революции, полностью вынести все социальное за рамки спектакля (разумеется, при некоторых купюрах в тексте), кажется, еще никому не приходило в голову. Эти интеллигентные герои, обремененные воспитанием и образованием, смешно и нелепо ревнуют и так же объясняются в любви. Если Войницкий и Астров говорили о Елене в ее отсутствие, так здесь Протасов и Вагин – Л.Алимов, очень живописный и внешне, и в своих поступках, упрекают друг друга в недостатке или переизбытке любви в присутствие самой здешней Елены, задумчивой и грустной у Н.Кутасовой (трио почти из комической оперы). Режиссер и актеры обнаруживают в горьковских диалогах столько скрытой иронии, столько юмора, чего не замечали раньше при постановке этой пьесы. Режиссер просто рисует горьковских персонажей чеховскими красками, слегка подтрунивая над ними.
Порой кажется, что ты смотришь только что обнаруженную в черновиках неизвестную ранее пьесу Чехова. Чеховский взгляд на этих нелепых, беспомощных героев оказался на сегодня единственно верным ключом для открытия “Детей солнца”. То же касается и второстепенных персонажей. Покоряет своей наглостью, просто животным напором молодости горничная Фима – Е.Рябова, всегда глупо хохочущая, самоуверенная и самодостаточная, будто прямо с улицы на сцену ворвавшаяся. Пятиминутное появление на сцене Трошина — М.Николаева, провожаемое аплодисментами, незабываемо; даже желание выпить на дармовщину затмевает сквозящая в каждом жесте, в каждом повороте головы неуемная претензия на светскость и аристократизм.
Так заполнить практически пустое пространство, заставить его дышать, буквально дрожать, как струну, создать мощное эмоциональное поле между полутора десятками персонажей редко кому сегодня удается. Подобный актерский ансамбль, режиссерское умение его создать и заставить так магнетически воздействовать на вас – явление уникальное, все реже и реже встречающееся в театре. Это что-то “из прошлого”.
В этой любовной кадрили, в равноценном актерском ансамбле, пожалуй, более энергичными в борьбе за свою любовь становятся Меланья и ветеринар Чепурной. Страдания и метания Меланьи – Т.Калашниковой действительно подлинные, нам понятны, они очень ярко выписаны автором. Но то, что потертый жизнью, невзрачный Чепурной у Ю.Ицкова, буквально одержимый своей любовью к Лизе, становится эмоциональным центром спектакля – полная неожиданность; в предыдущих режиссерских “прочтениях” он вообще едва запоминался. Для Туманова он первый среди равных, о чем красноречиво свидетельствует и финал: в белом, почти свадебном, платье посреди гостиной, в потоке льющегося из полой колонны солнечного света замирает Лиза, а из глубины сцены, со стороны “озера”, появляется весь в белом уже умерший Чепурной и уводит Лизу за собой.
Играть пьесу прямолинейно, лишь по первому плану, сегодня совершенно невозможно. Подтверждение этому в спектакле – монолог Протасова о “детях солнца”. И сразу же в гармоничную вязь монологов и диалогов, квартетов и секстетов режущим слух диссонансом врывается, ранее хорошо скрываемые режиссером, ложный пафос автора, непереносимая фальшь, что сразу же выдает всю плакатность горьковской пьесы.
Трагикомический эффект этой сцены пока еще не найден. Ведь за сто шесть лет, прошедших после написания пьесы, почти ничего не изменилось. Интеллигенция так же далека от народа, если не стала еще дальше (разве к “слепоте” прибавилась еще и глухота), то же и социальное расслоение общества (бедных только стало больше), по сравнению с 1905 годом поубавилось разве количество митингов и стрелянины на улицах, равно как и уменьшилась длина юбок. А в остальном почти ничего не изменилось, и поэтому сегодня ничем иным, как комедией, “Дети солнца” не представляются. Так, видимо, и расшифровывается заявленный в афише жанр спектакля – “русская кадриль”.
Очарование и обаяние “прочтения” В.Туманова именно в “легкости дыхания”, в чеховском полуабсурдном истолковании поведения горьковских персонажей, настоящих “недотеп” перед лицом жизни. Именно этот, так точно найденный режиссером трагикомический “тон” (любимое слово Немировича-режиссера) делает сегодня постановку не лучшей пьесы М.Горького праздником для искушенного зрителя, событием нынешнего петербургского театрального сезона и яркой страницей в истории сценических интерпретаций пьесы.